ПРОЛОГ

- Господин, нужно уходить, - тихо напомнил один из сопровождавших самураев.

Хидэёри  вздрогнул, отвлеченный от мрачных мыслей, и коротко кивнул. Подходил к концу час Быка[1] и небольшую процессию, сделавшую остановку на вершине холма, окружала мгла. Лишь вдалеке ярким факелом горел Осакский замок. Его замок. И он, сын человека, одно имя которого заставляло трепетать знатных даймё, вынужден был покорно наблюдать за гибелью Осаки. Это было невыносимое зрелище, оно жгло глаза, разъедало сердце. Там, в огне погибали самые лучшие его воины, погибала мать, добровольно принесшая себя в жертву. Хидэёри хотел остаться с ними и принять смерть  на развалинах замка, но мать сказала: «Род Тоётоми должен продолжаться». Это было то, чем она жила и ради чего приняла смерть: никто за стенками замка никогда не узнает о том, что Ооно сослужил «последнюю службу»[2] двойнику своего господина.

Род Тоётоми  должен продолжаться.

На глазах этой женщины сгорел родовой замок, погибли мать и отчим, а она сама была отдана в наложницы их убийце.

Хидэёри хорошо помнил, как однажды, еще мальчишкой, заигравшись, забежал на ее половину и застал мать, совершающей вечерний туалет. Она сидела перед зеркалом, блестящие черные волосы рассыпались по плечам. Надменная и гордая Госпожа Ёдо, в ту минуту она была просто уставшей от борьбы за власть женщиной.

- Сядь рядом со мной, Хидеёри,  - обратилась она к сыну.

Он послушно сел, и мать стала рассказывать ему о древних могущественных кланах, коих колеса судьбы стерли в пыль.

- В такое уж время нам пришлось жить, - говорила она, глядя невидящим взглядом в сторону токономе[3]. Наступал час Пса[4], и прозрачные листья стоящей в нем икэбаны растворились в темноте. Черные ветки угрожающе тянулись в сторону мальчика, словно сучья сгоревших деревьев в мертвом лесу. Хидэёри подтянул к груди колени, из последних сил сдерживаясь, чтобы не заплакать от страха. Он хотел бы броситься к матери, уткнуться лицом ей  в колени, но и мать и сама эта комната, где он так любил играть, показались ему вдруг совсем чужими.  

- Запомни, Хидеёри, - говорила мать, - единственный способ выжить, это уничтожить своего ближнего, пока он не уничтожил тебя.

О да, она знала, о чем говорила.

Первый их с Хидеёси ребенок погиб, и сёгун, к тому времени уже достигший преклонных лет и не надеющийся на то, что сможет зачать второго сына, избрал наследником родного племянника. Однако, когда на свет появился Хидеёри, мать задалась целью во что бы то ни стало сделать его властителем Японии. В начале шестой луны над головой приемного сына Хидеёси стали сгущаться тучи. Его обвинили в измене и злом умысле против сёгуна. Для расследования была назначена специальная комиссия. На исходе седьмой луны, Хидеёси сам поехал для встречи с приемным сыном. Видевшие его при этом отмечали, что сёгун был мрачен и молчалив, как никогда прежде.

Через два дня пришли известия о том, что изменник совершил сэппуку.

У приемного сына осталось тридцать наложниц, и когда Хидеёси поинтересовался мнением госпожи Ёдо о том, как распорядиться их судьбой, та со спокойствием, удивившим даже его – человека, совершившего в жизни много зверств, - ответила:

- Мой господин, конечно же, сделает все, дабы убедиться, что никто не желает зла его родному сыну и наследнику[5].

Все тридцать наложниц были казнены, а их головы надеты на пики и выставлены на улицах Киото. Эта чудовищная по своей жестокости казнь потрясла жителей города, многие из тех, кто пришел посмотреть на нее, теряли сознание от зрелища невинных молодых женщин, рыдающих перед лицом смерти.

Хидеёри молча смотрел на догорающий замок. Может, это и есть его кара – убегать тайно, в чужой одежде, как будто он преступник?  

- Господин, нужно поторопиться, - вновь напомнил слуга.

Хидеёри повернул голову и, увидев выражение его лица,  слуга испуганно отшатнулся, как будто заглянув в глаза мертвецу.

- Торопиться? – переспросил Хидеёри, - к чему торопиться тому, у кого впереди целая вечность?

Подняв сноп искр, рухнула тэнсю.[6]

Глава  1

Геныч вытянулся на кровати рядом с девушкой, ощущая, как приятно охлаждает разгоряченное тело шелк простыней. Говорить не хотелось. Двигаться тоже. Не поворачиваясь к девушке, Геныч ласково потрепал ее по щеке двумя пальцами.

Хорошая девочка – надо будет встретиться еще. Он напряг память, вспоминая, как ее зовут, но не сумел. А ведь говорила... Точно говорила. Что-то азиатское, похожее на нашу Аню... Аная? А, какая, к черту, разница?

Белизна шелка постели отливала серебром в слабом свете луны. Краем глаза Геныч уловил  со стороны девушки движение – плавным жестом она убрала упавшую на лицо прядь черных волос.

Киска. Он запал на нее сразу, как увидел. Это словами не объяснить, но мужики поймут: увидишь такую на фотографии - не обратишь внимания - а пройдет мимо, и все, как один, шеи выворачивают. 

- Подай сумку, - лениво протянула она.

И голос. Голос! Низкий, грудной.

Геныч  поднял с пола сумку из гладкой черной кожи и передал девушке. Она села – на фоне окна четко обрисовался профиль: острые плечи, маленькая упругая грудь, полностью умещающаяся в ладони Геныча, высокие скулы, прямой нос и крохотные ушки, в мочках которых мерцали брильянтовые капли. Это было единственное украшение, которое она носила. Ни цепочек, ни колец, ни прочих цацек.

Заложив руки за голову, Геныч наблюдал за полными скрытой силы хищницы движениями девушки.

Ее тонкие пальцы с остро отточенными ноготками, пробежали по черной коже сумки, скрипнула молния замка, и девушка в полоборота повернулась к Генычу.

- Тебе привет от вдовы Короба, - будничным тоном произнесла она, и пока Геныч, осмысливал услышанное, достала нож и всадила ему в  грудь по самую рукоятку.

Геныч  дернулся и замер, глядя на убийцу широко распахнутыми от удивления глазами. По серебрящемуся в холодном свете луны шелку простыней расползалось темное пятно.

Акума[7] неторопливо стерла носовым платком отпечатки пальцев с

рукоятки и, не глядя на убитого, начала одеваться. Нужно забрать со стоянки свою «Королу» и уматывать из города.

Акума надела черную юбку с таким высоким вырезом, что в нем был виден кружевной край чулка и водолазку из черного гипюра. Полностью закрытая,  с воротником под горло, она, по словам одного человека, была самым сексапильным предметом одежды, который ему доводилось снимать с женщин. А уж он знал, о чем говорил.

При воспоминании о Шинигами [8], со дна души поднялась горечь. Акума сердито застегнула молнию на юбке. Зарекалась ведь, не вспоминать о нем, но что же делать, если за годы, проведенные вместе, они, как воды двух рек, слились воедино, и Акума теперь уже не знала, где заканчиваются ее мысли и начинаются его.

Затянув волосы в тугой хвост, она взяла сумку и впервые посмотрела на убитого. Нужно позвонить вдове Короба, и сообщить, что работа выполнена. Перед мысленным взором возник образ вдовы – высохшая от бесконечных слез, отчаявшаяся на помощь милиции в поисках убийцы мужа и дочери, эта женщина решилась на страшное – вершить самосуд. 

Акуме были известны подробности постигшей ее семью трагедии. Муж и дочь погибли в  пожаре, подстроенном  людьми Бэка.  Вдове чудом удалось выжить, хотя и назвать жизнью ее теперешнее существование было сложно. Проведя несколько месяцев в больнице, она была теперь полностью зависима от лекарств. 

И все же, Акума сказала ей то, что говорила всем в подобных случаях: месть зла и бессмысленна. Она берет слишком большие проценты и за минуту удовлетворения приходится платить годами страха перед Божьим судом.

Из всех, кому она это говорила, не было ни одного, последовавшего совету. Вот и вдова Короба обожгла ее взглядом выцветших глаз, и криво усмехнулась:

- Уж не вам читать мне проповеди.

- Ошибаешься, - оборвала ее Акума, - проповедь павшего самая искренняя. А что могут сказать тебе святые? Что они знают о грехах? – она прямо встретила взгляд вдовы и с насмешкой закончила, – теоретики…

Она выпрыгнула из окна; мягко приземлившись на газон и, встав на ноги, осмотрелась по сторонам. Кири[9], в паре с которым она всегда работала, заранее передал ей подробный план усадьбы Бэка. Она занимала полтора гектара земли, сразу за домом расположены хозяйственные постройки, теннисный корт, на юго-западной стороне разбит парк с прудом. Вдоль широкой аллеи, ведущей от особняка к воротам каменного забора, высотой в три метра, стояли фонари, но сейчас они не горели, и усадьба потонула во мраке. Однако для Акума это не составляло проблемы: воспитанная по особой системе подготовки «ночных хищников», она видела в темноте даже лучше, нежели при свете.

Однажды, когда ей не было еще пяти лет, две хмурых молчаливых монахини привели ее ко входу в пещеру.

- Ступай, - сказала одна из них, разомкнув тонкие, потрескавшиеся губы и подтолкнула девочку в спину.

Мрак впереди сковывал тело страхом. Акума отчаянно замотала головой, вцепилась ручонками в край грубой одежды монахини:

- Прошу вас, не надо! Я знаю, там живут Бакэмоно[10], которые хватают детей и утаскивают вглубь пещеры, а потом съедают.   

- Не говори глупости! - монахиня оторвала девочку от себя и толкнула в темноту пещеры с такой силой,  что та упала, - ты должна пройти ее насквозь. Ступай же!

Суровый взгляд женщины предупреждал любую попытку вымолить пощаду. Акума через силу поднялась на ноги, сделала несколько неуверенных шагов вглубь, оглянулась. Стоящая на границе света и тьмы женщина показалась ей сейчас самой родной на свете. Акума не помнила своих родителей и ничего не знала о них. Кем они были, откуда? Есть ли у нее братья, сестры. Часто бессонными ночами она представляла себе, как когда-нибудь найдет их, придумывала, какие они будут. Отчетливее всех ей представлялась мама. У нее были большие добрые глаза, и  ласковые руки.

-                                                 Иди! - приказала женщина, и Акума пошла вперед.

Сначала глаза Акума еще различали в серой полумгле низкий потолок и выступы в стенах, потом же мгла окончательно поглотила слабый, предрассветный свет, и , теперь девочка могла полагаться только на слух и осязание. Слыша, как испуганно бьется в груди маленькое сердечко, замирая от звука собственного дыхания и шороха шагов по камням, она уходила все дальше и дальше вглубь тоннеля, ощупывая руками выступы и впадины его стен. Иногда ей казалось, что она уже умерла, и эта дорога ведет ее в Дзигоку[11]. Тоннель, в котором она находилась не был образован естественным путем. Когда-то, много веков назад, его выдолбили в недрах горы никому неизвестные строители. История не сохранила их имен, каменные своды схоронили последний стон. Стук кирки по камню, красноватый отблеск факела на  стене, забившая легкие пыль  — вот и все, что им осталось. Тоннель, который в клане Миямото называли «детским», являлся миниатюрной копией большого лабиринта, прошившего насквозь неприступную с виду гору. Входы и выходы из него были тщательно замаскированы, и любующемуся суровой красотой скал прохожему, даже в голову не могло прийти, что под мертвыми камнями, на которых дождь и ветер написали историю Вечности, скрывается целый мир со своими правилами и законами...

Детей клана Миямото воспитывали в очень жестких условиях, и они с младенчества усваивали, что плакать нельзя. Как бы больно и страшно тебе не было.

А страшно и больно было почти всегда. Приблизительно с четырех-пяти лет мальчиков и девочек подвергали жестоким и весьма болезненным процедурам с целью добиться свободного расчленения суставов. В результате многолетних упражнений суставная сумка расширялась, и боец мог по собственному усмотрению «вынуть» руку из плеча, «отстегнуть» ногу, перевернуть стопу или кисть. Эти свойства были неоценимы в тех случаях, когда требовалось пролезть в узкие отверстия или освободиться от пут, наложенных каким-нибудь хитроумным способом. Тем же манером боец мог освободиться от болевого захвата или замка.

Немалое внимание уделяли старейшины клана и нравственному воспитанию маленьких бойцов. Среди воспитанников поощрялось наушничество и предательство: никогда не могло быть уверенности в том, что та, перед которой ты вчера излила душу, не сдаст тебя «старшим сестрам» и сокровенная тайна не станет темой для всеобщих насмешек. Никому не верить, никого не щадить — вот что усваивали дети клана Миямото прежде всего. Из них готовили особо опасных и жестоких убийц. Схема воспитания напоминала дрессировку бойцовских собак. Основное правило: ни в коем случае нельзя нападать и кусать хозяина. Никогда не сомневаться в правильности его решений. Если хозяин приказал убить, нужно пойти и сделать это: быстро и «чисто».

Акума же оказалась нестандартным щенком. Сенсеи[12],  в задачи которых входило развить в детях агрессивность, а затем научить ею управлять, говорили, что она из  породы тоса-ину. Эта порода японских бойцовых собак выведена в префектуре Коти, в середине 19 века. Любители собачьих боев хотели вывести породу, способную сражаться на смерть, стойко и беззвучно, под стать самураям. Подобно им, тоса-ину обладают кодексом чести, содержащим такие требования, как милосердие к слабым, пренебрежение опасностью, безоговорочная верность императору и высокая физическая выносливость.

Акума упорно не желала принимать догматику клана Миямото: ее обучали холодному расчету и  прагматизму, она же оставалась маленькой мечтательницей.

В пятнадцать лет все воспитанники проходили посвящение, которое включало в себя несколько этапов, в которых каждый последующий был сложнее предыдущего. На первом этапе воспитанникам нужно было выследить, настигнуть и убить в горах жертву, в качестве которых выступали женщины и дети из других кланов, взятые в плен. Спустя несколько часов после начала инициации, Акума вернулась в лагерь и, бросив к ногам верховного сенсея веревку и нож, сказала: «Я не стану убивать ребенка». Она стояла перед старейшинами — самая маленькая и хрупкая из всех воспитанниц — но они чувствовали исходящую от нее внутреннюю силу и понимали, что это не каприз, а ее выбор.

В истории клана это был едва ли не первый случай, когда воспитанник отказался проходить первый этап, и старейшины собрались на совет, чтобы решить участь Акума. Все были согласны с тем, что подобная дерзость и самоволие недопустимы.  Убийцы клана Миямото не имеют права на собственное мнение. Они всего лишь оружие в руках старейшин, и должны беспрекословно подчиняться. Девочка должна быть наказана. Было решено на рассвете следующего дня подвергнуть Акума избиению плетьми, в назидание остальным, а потом в течении десяти дней лишение пищи для усмирения гордыни. Если же она и после того будет упорствовать, то пусть сама станет дичью. 

Ночью, в глухую келью, куда заперли Акума, пришла монахиня Аои. Сняв  себя монашеский балахон, она резко и сухо приказала Акума надеть его на себя, после чего протянула ей мешочек с деньгами и объяснила куда нужно бежать.

«Я знаю, ты не отступишься, - сказала Аои, и в ее остром, пронзительном взгляде мелькнуло что-то такое, чему Акума не могла дать названия, но отчего в груди стало тесно, и на глаза навернулись слезы, - иди прочь и живи так, как подсказывает тебе сердце».

«Почему вы это делаете?» - хотелось спросить Акума, но она чувствовала, что если начнет говорить, то заплачет, а показывать слабость недопустимо.

«Я скажу, что пришла провести с тобой душеспасительную беседу, а ты ударила меня по голове, забрала одежду и убежала, - говорила между тем Аои, - мне поверят».

По ее глазам Акума прочитала обратное. Ей не поверят, потому есть кое-что, чего Акума не знала, и что открылось ей только сейчас в эту минуту, когда она едва ли не впервые увидела Аои так близко, словно заглянула в собственную душу...

«Давай же, - поторопила Аои, - тебе нужно спешить».

«Я не буду бить вас... тебя... - казалось, что в горле застрял колючий комок, мешая дышать, - я тебя... вас свяжу».

«Нет. Ты должна меня ударить», - голос монахини звучал так же резко и неумолимо, в тот день, когда она приказала Акума пройти насквозь пещеру.

И так же как тогда, она поняла, что не может ослушаться. Сглотнув колючий ком,  девушка хрипло произнесла:

«Хорошо... мама».

Продолжение следует...